Последние два дня я сижу с маленькими детьми, по воле случая, пришлось. Я многое "слажал", я забывал надеть памперс, и поплатился кроватью...Я забывал покормить, но мне напоминали)) Из меня плохой нянь, я знаю, и впору писать книгу "Блондинистый нянь"... Но за одно я детям благодарен:
Мелкую надо днем укладывать, и я не нашел ничего лучшего, чем лежать и читать вслух книгу. Взял с полки любимыю мной в дестве "Бабушку" Божены Немцовой, по сути единственную в моем доме книгу, которая хоть как-то была отнесена к "детской". Читали мы, Дашка давно уснула, а я зачитался....
Вот кусочек, который зацепил:
Кусочек из "Бабушки" - душераздирающая история молодой девушки.
Это законченная история, новелла в повести.
(Лесник рассказывает бабушке и детям)(Лесник рассказывает бабушке и детям)]
- На днях говорил я с княгиней. Гуляла она по лесу с тем чужеземным князем, который сейчас у нее гостит. Встретили они где-то Викторку и начали расспрашивать у меня, кто она такая. Княгиня ее испугалась.
- Что же вы ей сказали? – спросила бабушка.
- Как оно есть, так и сказал: Викторка, мол, не в своем уме, но никому вреда не делает.
— А она что?
— Села на траву, князь устроился у ее ног, они и мне велели сесть и рассказать, как случилось, что Викторка сошла с ума.
— А ты небось был рад-радешенек? — поддразнила лесника жена.
— Известное дело, кому неприятно услужить красивой женщине. А наша княгиня, хоть и не первой молодости, но чертовски хороша собой. Да и то сказать, мое дело повиноваться...
— Ох, и хитры вы, куманек; уж два года, как я живу здесь и слышу ваши обещания рассказать про Викторкино несчастье, а только до сих пор ничего не знаю — так, через пятое на десятое. Я не красавица, приказывать вам не могу... Видно, мне никогда всего не узнать!
— Ах, бабушка, да по мне вы милей самой что ни на есть раскрасавицы! Коли вам угодно, я хоть сейчас расскажу эту историю.
— Что правда — то правда, кум сумеет подольститься, когда ему надобно, на это он мастак!..— смеялась бабушка.— Если кума не против, ловлю вас на слове. Старый что малый, а дети, сами знаете, любят сказки.
— Ну, хоть я еще и не стара, а послушать не откажусь. Начинай, отец! Время-то и пройдет,— сказала хозяйка.
— Мамочка, дай нам, пожалуйста, еще хлебца, у нас ни кусочка не осталось,— раздался голос Бертика.
— Да не может быть! И куда столько вмещается! — удивилась бабушка.
— Половину съели, половину собакам, серне да белкам скормили. Они всегда так. Ох, ну и мученье мне с ними! — вздохнула жена лесника, принимаясь резать хлеб.
Пока она, поручив маленькую девочку заботам няни, ходила на лужайку кормить детей, лесник набивал себе трубку.
— У мужа-покойника, царствие ему небесное, тоже был такой обычай: прежде чем начать рассказывать, готовил трубку,— проговорила бабушка, и глаза ее заблестели от далеких и сладких воспоминаний.
— Уж и не знаю, мужчины точно сговорились, все завели эту дурную привычку,— послышался в дверях голос хозяйки, до которой долетели слова бабушки.
— Не притворяйся, будто куренье тебе не по вкусу, ведь сама приносишь мне табак из города,— шутил лесник, зажигая трубку.
— Эко дело, кого любишь, того и голубишь. А теперь начинай-ка свою историю,— распорядилась хозяйка, усаживаясь с веретеном возле бабушки.
— Я готов, слушайте.
Промолвив эти слова, лесник пустил к потолку первое колечко дыма; положив ногу на ногу, прислонился поудобнее к спинке стула и начал свой рассказ о Викторке.
Викторка — дочь крестьянина из Жернова. Родители ее давно умерли, а брат с сестрой живы и по сей день. Лет пятнадцать тому назад была Викторка девушка что ягодка: далеко окрест не найти было ей равной. Резва, как серна, трудолюбива, что пчелка,— лучшей жены и пожелать нельзя. Такая девушка, да еще с хорошим приданым, разумеется, не засидится в девках. О Викторке шла молва по всей округе, от сватов отбою не было. Иные из женихов нравились отцу с матерью, попадались и сыновья богатых хозяев, у которых нашла бы дочка, как говорится, дом — полную чашу. Но она никак не хотела этого взять в толк. Ей лишь тот был люб, кто лучше всех плясал, и обязательно под музыку.
Нет-нет да и засверлит у отца в голове, что дочь слишком привередлива, и вскинется он тогда на Викторку, требуя остановить выбор на ком-нибудь из женихов; не то, мол, он сам выберет и заставит выйти замуж. Девушка принималась плакать, просила не гнать ее из родительского дома, говоря, что время еще не ушло, минуло ей всего двадцать лет и не нарадовалась она вольной волюшке: ведь один бог знает, кому она достанется, счастлива ли будет в замужестве. Отец в Викторке души не чаял и, слыша такие слова, смягчался; любуясь красивым личиком девушки, он думал про себя: «Можешь и повременить, для тебя женихи найдутся!»
Но люди судили иначе; шли толки, что Викторка чересчур горда и ждет, когда за ней приедут в золоченой карете; пророчили, что гордость до добра не доведет, кто долго выбирает, тот всегда ошибается,— словом, несли всякую околесицу.
В то время стояли в деревне на постое егери. И вот начал один из них заглядываться на Викторку. Идет она в костел — он за ней, в костеле станет как можно ближе и, вместо того, чтобы смотреть на алтарь, с девушки глаз не спускает. Идет она накосить травы — он тут как тут. Короче, куда бы она ни пошла, всюду следовал он за ней как тень. Люди говорили, что егерь не совсем в уме; а Викторка, когда в кругу подруг заходила о нем речь, спрашивала:
— И чего этот солдат за мной ходит? Ничего не говорит, будто упырь какой. Боюсь я его. Встанет рядом — мне делается душно, от взглядов голова кружится...
А глаза егеря... глаза, по общему мнению, и впрямь не сулили ничего хорошего: ночью они будто светились, а черные брови, раскинувшиеся над ними, словно два вороновых крыла, срослись посередине, а это уж верный знак, что глаз у человека недобрый. Некоторые жалеючи говорили: «И боже мой, не виноват же он, что таким родился! Да и не на всех этот глаз силу имеет, чего же каждому бояться». Тем не менее соседки, чуть только взглянет солдат на детей, холодели от ужаса и торопились обтереть ребенка белым платком, а если на деревне у кого-нибудь дитя заболевало, обязательно говорили: «Его сглазил черный солдат!» В конце концов люди привыкли к хмурому лицу егеря, девушки уже начали поговаривать, что оно не казалось бы противным, будь чуточку приветливей. Общее же мнение было таково: «Чудной человек. Бог весть, кто таков и откуда: может, и не человек совсем... Лучше при встрече с ним перекреститься и сказать: «С нами бог, сгинь-пропади, нечистая сила!» Он ведь и не танцует, и не разговаривает ни с кем, и не поет. Лучше не обращать на него внимания». И думать о нем забыли. Да только это не помогло. Легко девушкам сказать — не обращать внимания! За ними-то он не бегал, Викторке же никогда покоя от него не было. Она уж не выходила из дому без надобности, лишь бы хоть на время спрятаться от всюду преследовавших ее глаз. Перестали радовать Викторку и танцы: всегда из какого-нибудь угла следил за ней сумрачный взгляд. Уж не с былой охотой шла она на посиделки, ибо знала наверняка, коли нет в горнице черного солдата, стоит он под окном; и срывается у девушки голос, рвется нить... Измучилась она. Каждый видел, как изменились ее черты, да всем невдомек было, что виной тому черный солдат. Ведь все считали его блаженным и думали, что Викторка, не ведая, как избавиться от солдата, махнула на него рукой.
Однажды Викторка сказала своим подружкам:
— Поверьте мне, девушки, если бы сейчас кто посватался ко мне, бедный или богатый, красивый или урод, тотчас бы за него пошла, лишь бы это был нездешний.
— Да что это взбрело тебе в голову? Дом родной надоел, что ли? Отчего ты так торопишься? Или нас разлюбила? — удивились девушки.
— Не думайте так обо мне. Не могу я в деревне оставаться, пока живет тут черный солдат. Вы не можете себе представить, как этот человек изводит и терзает меня своими преследованиями. Не в силах я ни спать спокойно, ни молиться: все чудятся мне его глаза,— со слезами жаловалась Викторка подругам.
— Боже мой, ну отчего ты не запретишь ему ходить за тобой? Отчего не скажешь, что видеть его не можешь и что он тебе, как бельмо на глазу?..— советовали девушки.
— А разве я не пробовала? С ним-то я, правда, не говорила, да и как с ним заговоришь, если он бродит за мной словно тень и молчит. Я передала через товарищей.
— Ну, и он не послушался? — допытывались девушки.
— Где там! Сказал, что никто не имеет права ему приказывать, будет ходить куда хочет и к кому хочет. Впрочем, он ведь ни разу не заговаривал со мной о любви... Как я могу ему сказать, чтоб он за мной не ухаживал?..
— Вот невежа! — сердились подруги.— Много о себе понимает! Надо его проучить!
— Ну, с таким лучше не связываться, еще околдует,— предупредил кто-то более благоразумный.
— Тра-та-та!.. Ничего он нам не сделает! Для этого ему нужно сначала заполучить что-нибудь такое, что мы носим на теле, а такой вещи ни одна не даст, да и от него ничего не возьмет, какие же тут страхи? И ты, Викторка, не бойся, мы всегда вместе с тобой будем ходить и улучим время, отплатим чертяке! — кричали смелые.
Но Викторка, боязливо озираясь, только вздыхала.
«Сохрани меня, боже, от беды!» — думала она.
Слова, сказанные Викторкой подружкам, не остались в тайне: они скоро разнеслись повсюду и дошли до соседней деревни.
Уже через несколько дней в дом отца Викторки заявился какой-то услужливый человек из другого села. Поговорили о том о сем, вокруг да около; наконец гость смущенно объяснил, что его сосед хотел бы женить сына, а сын рад бы взять Викторку — вот и попросили его быть сватом и разузнать, можно ли заводить разговор о помолвке.
— Обождите минутку, я спрошу Викторку; пусть сама вам и ответит. Что до меня, я знаю и Шиму, и его сына Тонду и не прочь с ними породниться: хозяйство у них справное.
Так сказал отец свату и пошел звать дочку в горницу, чтобы с ней посоветоваться.
А Викторка, как только услышала, что собираются ее сватать, говорит не задумываясь:
— Пускай приходят!
Отцу показалось странным, что она так быстро решилась, стал он ее допрашивать, правда ли, что она знает Тоника, а то нечего парня попусту за нос водить.
Но Викторка стояла на своем и утверждала, что Шимов Тоник ей хорошо известен, парень он славный.
— Обрадовала ты меня,— сказал отец,— а впрочем, делай как знаешь... Значит, с богом, пускай приходят!
Лишь только отец направился проводить гостя, в горенку к Викторке вошла мать, перекрестила ее и пожелала счастья.
— Больше всего радует меня, что не попадешь ты ни к свекрови, ни к золовкам, а будешь сама себе хозяйкой,— молвила она.
— Ах, матушка, я бы пошла за него, если б даже у меня стало две свекрови! — отвечала Викторка.
— Вот и хорошо, что вы так любите друг друга.
— Да не в том дело, матушка; я бы любому честному парню сразу слово дала.
— Ну что ты говоришь!.. Ведь к тебе уже многие сватались, и ни за кого ты не хотела идти.
— Не ходил тогда за мной этот солдат со злыми глазами,— шептала Викторка.
— Да ты в уме ли? Что ты толкуешь о солдате, что тебе до него, пускай себе ходит куда хочет, брось о нем думать... Из дому он тебя выживает, что ли?..
— Выживает, матушка, выживает!.. Мучаюсь я, извелась вся, нет мне ни покою, ни отдыху,— заплакала девушка.
— А зачем ты мне досель ничего не сказывала? Я б свела тебя к нашей кузнечихе, она в таких делах хорошо помогает. Ну, успокойся завтра же сходим к ней, — утешила мать дочку.
На другой день отправились они к старой кузнечихе. Знала она, как говорили, много такого, что от других было скрыто.
Потеряется ли что, корова ли не даст молока, или кто кого сглазит — кузнечиха во всем поможет, все разгадает. Рассказала ей Викторка чистосердечно, что с нею случилось.
— И ты с ним слова не промолвила? — пытала ее кузнечиха.
— Ни единого словечка.
— А он ничего съестного не давал тебе, не пересылал ли через солдат яблоко или пряник?
— Ничего, кумушка, нечегошеньки!.. Да ведь ни один солдат с ним и не водится, очень уж он важничает, видать, сроду такой нелюдим; так и в деревне у нас говорили.
— Это упырь,— заявила кузнечиха.— Но ты ничего не бойся, Викторка; помогу тебе, еще не поздно. Завтра принесу я кое-что, и ты эту вещь держи завсегда при себе. Утром, как пойти тебе из горницы, никогда не забывай окропить себя святой водой и сказать: «С нами бог, сгинь-пропади нечистая сила!» Когда пойдешь по полю, не смотри ни назад, ни по сторонам, а если солдат заговорит с тобой, не гляди на него, хоть бы пел он тебе самые сладкие речи. Он и голосом может околдовать — так ты затыкай уши от греха! Запомни мои слова. Ежели через несколько дней тебе не полегчает, придется другое средство попытать: придешь ко мне снова.
Викторка ушла домой обрадованная, в надежде, что станет теперь у нее на душе легко и весело, как бывало прежде. На другой день кузнечиха принесла ей какой-то предмет, зашитый в красный лоскутик, и сама повесила Викторке на шею, строго-настрого наказав не снимать и никому не показывать. Вечером, когда Викторка косила траву, она заметила, что неподалеку у дерева кто-то стоит, и почувствовала, как кровь прилила к лицу, но совладала с собой и ни разу не оглянулась. Окончив работу, она так быстро побежала домой, будто земля под ней горела. Минуло три дня, настало воскресенье. Мать пекла пироги, отец пошел приглашать на обед учителя и соседей, по всей деревне кумушки шушукались: «У Микши нынче сговор!..»
После полудня явились к Микше трое сельчан в праздничных кафтанах; у двоих на рукавах были приколоты веточки розмарина.
Хозяин встретил гостей на пороге, а все домашние, стоя на крыльце, приветствовали их словами:
— Пошли вам боже счастья!
- Вашими устами да мед пить! — отвечал сват за отца и сына.
Жених переступил порог последним. С улицы доносились женские голоса: «А славный парень этот Тоник, глядите, как голову держит — олень, да и только, а какая красивая ветка розмарина у него на рукаве! Где это он ее купил?..» Мужские голоса отвечали: «Что ж ему не гордиться, ведь он уводит из деревни самую красивую девушку, лучшую плясунью, добрую хозяйку, да к тому же с хорошим приданым... И впрямь ему повезло!..»
Так думали на селе многие отцы и матери и сердились на Викторку. Почему она чужака выбрала, почему ей не приглянулся никто из своих? Удивлялись, куда она так торопится; что это за каприз такой... В общем, судили да рядили, как всегда водится в таких случаях.
Вечером был сговор. Учитель составил брачный контракт, свидетели и родители поставили под ним три крестика вместо имен, которые пришлось приписать учителю; Викторка пожала Тонику руку и обещала через три недели стать его женой. На другой день пришли подружки пожелать ей счастья, а когда она выпала на площадь, все ее стали поздравлять: «Пусть бог пошлет невесте всего доброго в жизни!» Заметили только, что, когда молодежь закричала хором: «Скучно тебе будет без нас, Викторка! Зачем тебе понадобилось уходить?!» — слезы выступили у нее на глазах.
Несколько дней Викторка оставалась веселой; если нужно было выйти за околицу, шла без страха, который не оставлял ее раньше, пока не носила она на груди кузнечихину ладанку и не была сговорена. Ей казалось, что бояться теперь нечего, и девушка благодарила за то бога и куму, давшую такой хороший совет. Но радость ее была непродолжительна.
Однажды под вечер сидели они с женихом в саду. Беседовали о будущем своем хозяйстве, о свадьбе. Вдруг Викторка замолчала, устремила взгляд на кусты, и руки ее задрожали.
— Что с тобой? — с удивлением спросил жених.
— Посмотри вон на те ветки напротив нас, ты ничего там не видишь?..— прошептала Викторка.
Парень всмотрелся и сказал:
— Нет, ничего не вижу. А что там такое?
— Мне показалось, что смотрит на нас черный солдат,— шепнула невеста еще тише.
— Ну, погоди! Я положу этому конец! — вскрикнул Тоник и бросился к кусту; но напрасно: там никого не нашел.
— Я ему спуску не дам! Пусть только попробует на тебя заглядываться, узнает, с кем имеет дело! — сердился Тоник.
— Не затевай с ним ссоры, Антонин, прошу тебя. Знаешь ведь, он солдат. Отец сам ходил к ним на Червеную гору; он дорого бы дал, если бы тамошний офицер убрал черного солдата из нашего села... Но тот сказал, что не может этого сделать, если б даже захотел. А что, мол, солдат смотрит на девушку, в том еще никакой вины нет. Отец там слышал, будто этот егерь из очень богатого рода; он по своей охоте записался на военную службу и может бросить ее, когда захочет. Заспоришь с таким — тебе же плохо придется.
Так сказала Викторка Тонику, и он обещал оставить солдата в покое.
Но на Викторку с того вечера снова напала тоска; как бы крепко ни прижимала она ладанку к сердцу, оно не переставало беспокойно биться, когда глядели на нее недобрые глаза. Викторка снова пошла к кузнечихе за советом.
— Уж и не знаю, верно, это наказанье божье; нисколечко не помогает мне то, что вы дали, а я ведь все исполнила в точности,— жаловалась Викторка.
— Постой, девка, потерпи, я ему покажу, будь это хоть сам антихрист! Нужно только добыть две его вещи. Пока я их не добуду, сторонись его как можешь. Молись ангелу-хранителю, и за души в чистилище тоже молись, за которые никто не молится. Если какую выручишь, она будет твоей заступницей перед богом.
— То-то и беда, кумушка, что я уж и молиться спокойно не могу,— плакала девушка.
— Вот видишь, девка: долго тянула, тебя нечистая сила и одолела. Ну, даст бог, мы этого дьявола переборем.
Викторка, собрав все свои силы, горячо молилась, а когда мысли начинали разбегаться, вспоминала о страданиях Христа, о деве Марии. Ох, только отступила бы от нее злая сила.
Так боролась она с собой день и два; на третий собралась Викторка на дальний край отцовского поля за клевером; работнику наказала приехать за ней поскорее — накосить травы недолго!.. На поле-то она шла легко, прыгала, словно козочка, люди останавливались, любуясь ею, уж такая она была ладная... Туда-то она ушла сама, а домой привез ее слуга на телеге с зеленым клевером, бледную, пораненную. Нога ее была перевязана белым тонким платком; пришлось нести девушку в дом на руках.
- Матерь божья, святогорская! — вскричала мать. —Что с тобой, дитя мое, приключилось?!
— Занозила я глубоко ногу терновником, дурно мне стало... Отнесите меня в комнату, я лягу...— попросила Викторка.
Положили ее на кровать. Отец тотчас побежал за кузнечихой. Та примчалась словно на пожар, а за ней, как водится, куча незваных кумушек. Одна советует положить на рану мать-и-мачеху, другая — глухую крапиву, третья предлагает кровь заговорить, четвертая окурить; но кузнечиха не дала себя сбить с толку и присыпала отекшую ногу картофельной мукой. Потом она выслала всех из комнаты, заявив, что сама будет ухаживать за Викторкой и все скоро будет в полном порядке.
— Ну, а теперь расскажи, девка, что с тобой приключилось; ты точно не в себе. И кто это перевязал тебе ногу таким беленьким да тоненьким платочком? Я уж его спрятала, чтоб не углядели сплетницы,— приговаривала предусмотрительная кузнечиха, устраивая ногу на постели.
— Куда вы его дели, кума? — торопливо спросила Викторка.
— Он у тебя под подушкой.
Викторка достала платок, посмотрела на кровавые пятна, прочитала вышитое незнакомое ей имя. Лицо ее то краснело, то бледнело.
— Ох, девка, девка, не нравишься ты мне; что ж прикажешь о тебе думать?
— Думайте, что бог меня оставил, что погибла я на веки вечные и нет мне никакого спасения!
«Это она, верно, в горячке бредит...»—подумала старуха, дотрагиваясь до щеки девушки; но щека была холодна, холодны были и руки, горели только глаза, устремленное на платок, который она держала перед собой обеими руками.
— Так слушайте, кума,— начала Викторка тихо.— Только никому не передавайте: я вам все расскажу. Эти два дня не видела я его — вы знаете, о ком говорю, но нынче, нынче с самого утра звенели у меня в ушах слова: «Иди за клевером, иди за клевером...», будто нашептывал мне кто. Поняла я, что это дьяволово искушение, знала, что солдат чаще всего бывает там, около нашего поля, сидит под деревом на пригорке, но я покоя себе не находила, пока не взяла платок и косу. Дорогой подумалось мне, что ведь сама я себе враг, а в ушах все звенит: «Иди за клевером, иди за клевером... Еще неизвестно, будет ли он там, чего ж тебе бояться, ведь за тобой скоро приедет Томеш». Эта мысль всю дорогу подгоняла меня. Глянула я на дерево — там никого нет. «Ну, если нету его, значит, и бояться нечего», — решила я, взяла косу и собралась было косить. Но тут захотелось мне испытать свое счастье, поискать четверолистный клевер; я и загадала: если найду, значит, буду счастлива с Антониной... Ищу, ищу, все глазоньки изглядела, никак не могу отыскать. Тут вздумалось мне глянуть на пригорок, и увидела я под деревом того солдата! Я быстро отвернулась, с маху наступила на терн, лежавший у дороги, и поранила себе ногу. Закричать не закричала, но так мне было больно, что в глазах потемнело, и я упала на землю. Вижу, словно во сне, кто-то взял меня на руки и понес; очнулась я от сильной боли. У ручья стоял на коленях солдат и обвязывал мою ногу намоченным в воде белым платком. «Боже мой, думаю, что же теперь со мной будет, не убежать мне от этих глаз... Одно спасенье — не глядеть». Боль не утихала, голова кружилась, но я даже не охнула, а глаз так и не открыла. Когда он дотрагивался до моего лба, брал меня за руку — я молчала, хотя порой по коже мороз пробегал. Потом он положил меня на землю и начал брызгать водой на лицо, другой рукой поддерживал мою голову; что мне оставалось делать — я должна была на него взглянуть... Ах, милая кума, глаза его сияли, будто ясное солнышко; я снова опустила веки. Но все было напрасно — он заговорил! Ох, ваша правда, милая кума, он может околдовать одними речами; у меня и сейчас голос его звучит в ушах, все слышу его слова, что он любит меня, что я его жизнь, его счастье!..
Бабушка
«Бабушка» на Яндекс.Фотках
— Ахти мне, грех какой! Сразу видать, что это дьявольские козни; какому человеку придет в голову говорить такое! Несчастная ты девушка, и что же ты сделала и как ему поверила,— горевала кузнечиха.
— Боже мой, как не поверить, когда тебе говорят, что любят!
— Говорят, говорят — ну и пускай себе! Все это враки; он хочет голову тебе вскружить!
— Я так ему и сказала, но он душой своей и богом клялся, что полюбил меня с первого взгляда и только потому избегал говорить со мной и признаться, что не хотел связать жизнь мою со своей несчастной судьбой, которая его всюду преследует и не дает быть счастливым. Ох, я уж и не помню, что он мне еще говорил. Очень уж все жалостливое. Я во всем ему поверила, сказала, что сначала боялась его, что только от страха перед ним стала невестой, призналась, что ношу на сердце ладанку, и, когда он попросил, отдала ее,— закончила Викторка.
— Боже ты мой! — вскричала кузнечиха.— Она отдала ему освященную ладанку, отдала вещь, согретую на своей груди! Уж теперь ты вся в его власти, теперь и сам господь бог не вырвет тебя из его когтей, приворожил он тебя безвозвратно!
— Он мне сказал, что это колдовство и есть любовь и чтобы я никому другому не верила,— отозвалась Викторка.
— Да, да, рассказывай мне про любовь... Я бы ему объяснила, что это за любовь... Да что теперь проку! И натворила же ты беды, ведь это упырь; будет он сосать кровь из твоего тела, а когда всю высосет — задушит тебя, и не найдет твоя душа покоя и после смерти. А ведь какой могла бы ты быть счастливой!
Викторку как будто перепугали слова кумы, но через минуту она промолвила:
— Все равно... Я пойду за ним, если даже поведет он меня в ад. Все равно... Прикройте меня, я озябла,— шепнула Викторка, немного помолчав.
Кузнечиха набросила на нее теплых одеял, сколько нашла, а Викторке все было холодно. Больше она не проронила ни словечка.
Старуха и впрямь любила Викторку, и, хоть рассердилась за то, что та выпустила из рук ладанку, судьба девушки, которую она считала погибшей, сильно ее печалила. Все, что Викторка ей рассказала, кузнечиха сохранила в тайне.
С того дня Викторка больше не поднималась с постели. Все молчала, говорила во сне какие-то "непонятные слова, ничего не просила, ни на кого не обращала внимания. Кузнечиха не отходила от нее и, чтобы помочь девушке, призвала на помощь все свое искусство. Но напрасно. Родители с каждым днем становились печальнее, жених совсем загрустил. Кузнечиха часто качала головой и думала про себя: «Это неспроста, статочное ли дело, чтоб ни одно мое средство не дало облегченья! Ведь стольким я уж помогла! Не иначе тот солдат вконец ее обворожил. Видно, так оно и есть».
Эти мысли не покидали ее ни днем, ни ночью; а однажды поздно вечером ненароком выглянула она из окошка и увидела в саду под деревом закутанного в плащ мужчину; глаза его, устремленные на окно, светились, будто раскаленные угли,— так, по крайней мере, показалось кузнечихе. Теперь ее догадки подтвердились. Большую радость доставило принесенное ей как-то Микшей известие, что егери получили приказ выступить из деревни.
— По мне, пусть все тут остаются, а вот если только один уйдет, я буду рад больше, чем если б отсыпали мне пригоршню золота. Сам черт нам его подсунул. Сдается мне, что наша Викторка изменилась с тех пор, как он здесь появился; может, и впрямь он навел на нее порчу... — сказал отец; мать и кузнечиха с ним согласились.
Кузнечиха надеялась: покинет село вражья сила, и все обернется к лучшему.
Солдаты ушли. В ту самую ночь Викторке стало так худо, что кузнечиха собралась было посылать за священником; к утру девушке полегчало, час от часу становилось лучше и лучше; уже через несколько дней она встала с постели. Старуха приписывала выздоровление тому, что Викторка избавилась от дьявольского наваждения, но ей приятно было слышать, когда люди говорили: «Кузнечиха знает свое дело, не будь ее, Викторке не встать...» И так как говорили это повсюду, она и сама в конце концов поверила, что именно ее искусство спасло девушку.
Но болезнь еще не отступила. Викторка хоть и была уже на ногах и даже начала выходить во двор, но оставалась по-прежнему ко всему безучастной. Молчала, как и раньше, никого не замечала. Взгляд был какой-то затуманенный. Кузнечиха утешала всех, говоря, что со временем и это пройдет. Она не считала больше нужным находиться безотлучно при девушке. Опять с ней в горенке спала сестренка Марженка.
В первую же ночь, когда девушки остались вдвоем, Марженка села на кровать к Викторке и с искренней нежностью — она была добрая душа — спросила, почему сестрица такая странная, чего ей недостает? Викторка посмотрела на нее и ничего не ответила.
— Видишь ли, Викторка, мне хочется тебе кое-что рассказать... Боюсь только, что ты рассердишься.
Викторка покачала головой и сказала:
— Расскажи, Марженка.
— В тот вечер, как ушли солдаты...— начала Марженка; но едва она произнесла эти слова, Викторка схватила ее за руку и спросила:
— Солдаты ушли?.. Куда?..
— Да, ушли, а куда — и не знаю.
— Слава богу,— вздохнула Викторка и вновь легла на подушки.
— Так слушай, Викторка, только не сердись; я знаю, что ты видеть не могла черного солдата и будешь злиться на меня за то, что я говорила с ним.
— Ты говорила с ним? — живо приподнялась Викторка.
— Ну как же мне было отказать, когда он так просил; но я ни разочка на него не взглянула, так боялась. Солдат долго ходил вокруг нашего дома, а я все убегала. Поймал он меня в саду! Совал какие-то коренья и все просил для тебя сварить: тебе, мол, полегчает... Но я сказала, что ничего от него не возьму. Страшно мне было, вдруг даст тебе приворотного зелья.
И когда я наотрез отказалась взять коренья, он попросил: «Так хоть скажи Викторке, что я ухожу, но никогда не забуду своего обещания, пусть и она не забывает, мы еще встретимся!» Посулила я солдату передать эти слова и вот — не обманула его. Но не бойся, он уже больше не вернется и оставит тебя в покое,— закончила Марженка.
— Хорошо, хорошо, Марженка, ты славная девушка, правильно сделала, что сказала. А теперь ложись спать! Ложись...— приказала Викторка и погладила сестру по пухленькому плечику.
Марженка поправила ей под головой подушку, пожелала спокойной ночи и улеглась.
Когда утром Марженка проснулась, постель Викторки была пуста. Она подумала, что сестра, верно, уже сидит в горнице за своей обычной работой; но Викторки там не оказалось, не было ее и во дворе. Родители недоумевали. Тотчас послали к кузнечихе: не у нее ли Викторка; но и тут ее не нашли... «Куда же она делась?» — спрашивали все друг друга, осматривая каждый угол. Отправили работника к жениху. Викторка словно в воду канула. Тем временем пришел из соседней деревни Тоник и сказал, что ничего о ней не знает. Только после этого кузнечиха решилась заговорить.
— Сдается мне,— смущенно начала она,— что Викторка убежала к солдату!
— Это неправда!—вскричал жених.
— Вы ошибаетесь, — уверяли родители,— ведь она его терпеть не могла, как же это возможно?
— А все же это так, а не иначе,— твердила свое кузнечиха и передала кое-что из того, в чем ей призналась Викторка. И Марженка тоже рассказала о вчерашней беседе с сестрой. Сопоставив одно с другим, все скоро убедились, что и в самом деле Викторка могла уйти к солдату; как видно, не в силах она превозмочь дьявольскую силу.
— Я ее не виню, она тут ни при чем; только напрасно Викторка не рассказала обо всем раньше, тогда ей еще можно было бы помочь. Теперь все погибло, он ее околдовал, и будет она за ним ходить, пока на то его воля. А если вы за ней пойдете и приведете домой — все равно убежит,— рассудила кузнечиха.
— Будь что будет, я разыщу ее. Может, и уговорю, она всегда была послушной дочерью,— твердо сказал отец.
— Я пойду с вами, батюшка! — вскричал Тоник, которому казалось, что он видит сон.
— Ты останешься дома,— решительно заявил крестьянин.— Когда человек в гневе, он легко теряет разум, так, пожалуй, угодишь в холодную или в солдаты. К чему это? Довольно ты намучился вместе с нами за последние дни, не растравляй больше своей раны. Ведь твоей женой ей уже не быть — выбрось ее из головы. Если хочешь, подожди годик, я отдам за тебя Марженку. Она славная девушка. Я с радостью назвал бы тебя своим сыном, но неволить не хочу, поступай, как тебе подскажет разум.
Все кругом плакали, а отец сказал в утешение:
— Не плачьте, что проку в слезах; если не приведу я ее домой,
придется положиться на волю божью.
Взял Микша на дорогу несколько золотых и, распорядившись, как и что делать по хозяйству, отправился в путь. По пути он всех спрашивал, не видал ли кто такую-то и такую, подробно описывая дочь. Но никто ее не видел. В Йозефове ему сказали, что егери ушли в Градец. В Градце сообщили, что черный солдат зачислен в другую роту и будто бы даже собирался выйти в отставку. Но куда его перевели — сказать егерь не мог, а это был тот самый, что в свое время находился на постое у Микшей. Он утверждал, что Викторки здесь не видели. Многие советовали отцу обратиться к начальству: мол, это самое верное, но крестьянин не захотел иметь дела с властями.
— Не хочу с ними связываться,— объяснил он,— не желаю, чтоб пригнали мою дочь по этапу, как беглянку какую, да пальцем на нее показывали. Не выставлю ее на такой позор. Где б она ни была, везде ее судьба в руках божьих, без его воли и волос с головы не упадет. Воротится так воротится, а нет — да хранит ее бог. Пускать о ней худую молву по всему свету не позволю!
На том он и порешил. А того егеря попросил сообщить Викторке, если случится увидеть дочь либо узнать, где она, что отец, мол, ее искал, а если пожелает Викторка вернуться домой, помог бы ей найти человека, который бы за деньги или за спасибо проводил девушку домой. Егерь обещал старику исполнить все в точности. Он помнил, как хорошо ему жилось у Микшей, и крестьянин вернулся домой со спокойной совестью, ибо он сделал все, что мог.
Все оплакивали Викторку. Служили обедни и молебны о ее здравии, но когда прошло полгода и три четверти года, а о беглянке все не было ни слуху ни духу, стали говорить о ней как о покойнице. Так пролетел год.
Однажды пастухи принесли в село известие, что видели в господском лесу женщину такого же роста и такую же черноволосую, как Викторка. Микшины работники тотчас побежали в лес, обшарили его вдоль и поперек, но и следов ее не нашли.
Я тогда первый год здесь жил, служил помощником у моего предшественника, покойного тестя. Само собой, дошли слухи и до нас.
На другой день, как идти мне в лес, старик и говорит: посматривай, мол, не увидишь ли девушки, похожей на Викторку. И впрямь, в тот же день на обрыве, что над полем Микши, у двух сросшихся елей, гляжу — сидит простоволосая женщина. С Викторкой я и раньше был знаком, но сейчас в этой оборванной дикарке никак не мог ее признать. И все-таки это оказалась она. В платье господского покроя, когда-то, видно, красивом, а теперь превратившемся в лохмотья. По ее фигуре я понял, что она скоро будет матерью. Я потихоньку выбрался из своего укрытия и поспешил домой к своему старику. Он тотчас же пошел сообщить обо всем в Жернов. Родители горько плакали, они скорей согласились бы видеть ее мертвой!.. Да что делать? Сговорились за ней последить, куда ходит, где спит, с тем чтобы попытаться помочь ей. Однажды под вечер пришла она в Жернов, прямо в сад отца. Села под дерево, обняла колени руками, уперлась в них подбородком и долго сидела . так, уставившись в одну точку. Мать хотела подойти к ней поближе, но она быстро вскочила, перепрыгнула через забор и убежала в лес. Мой старик советовал положить в лесу у ели какую-нибудь еду и платье, может, она заметит. Микши тут же принесли все, что нужно. Я сам все это туда и положил. На другой день пошел посмотреть — из еды исчез только хлеб, из одежды - юбка, корсаж и рубаха. Остальное лежало там еще и на третий день. Я забрал вещи, чтоб не унес кто чужой. Долго мы не могли выследить, где Викторка ночует, но наконец я ее подстерег: укрывалась она в пещере под тремя елями, там когда-то ломали камень. Вход в пещеру сильно зарос кустарником, а она еще забросала его хвоей, кто не знает — и не найдет. Я однажды влез туда; там могли поместиться один-два человека, и не было в ней ничего, кроме высохшей травы и мха. Тут Викторка и спала. Знакомые и родные, отец и Марженка, которая к тому времени была уже невестой Тоника, искали ее повсюду. Они были бы рады поговорить с ней и привести домой, но она избегала людей и днем редко где можно было ее увидать. Однажды под вечер снова пришла она посидеть возле дома. Марженка подошла к ней тихонько и своим ласковым голоском стала просить: «Пойдем, Викторка, пойдем со мной в горенку спать, ты уж давно со мной не спала, соскучилась я по тебе, да и все в доме тоже. Пойдем со мной!..» Викторка на нее посмотрела, позволила взять себя за руку и даже отвести до сеней, а потом вдруг вырвалась и убежала. Много дней не видали ее поблизости... Раз ночью стоял я на тяге на обрыве возле Старой Белильни; от луны было светло, как днем. И вижу —на опушке леса показалась Викторка. Сложила перед собой руки, голову наклонила и бежит так легко, будто земли не касается. Так добежала она до запруды. Я прежде частенько видал ее сидящей у воды или на обрыве под большим дубом и потому не сразу понял, в чем дело. Хорошо присмотревшись, увидел, как она что-то бросила в воду, и затем услышал такой дикий смех, что волосы встали дыбом. Моя собака начала страшно выть. Я так и затрясся от ужаса. А Викторка между тем села на пень и запела. Я не разобрал ни словечка, но напев был знакомый — она пела колыбельную песню; ее поют матери, баюкая детей:
Спи, мое дитятко, спи, мой родной,
Ясные глазки закрой!
Будет господь рядом с деточкой спать,
Будут тебя ангелочки качать,
Спи, мое дитятко, спи!
Этот напев так тоскливо и жалостно звучал в ночи, что я едва на ногах устоял. Так сидела она часа два и все пела. С той поры, с вечера до самой ночи, поет она у плотины всегда одну и ту же колыбельную. Наутро я все рассказал своему хозяину, и тот сразу догадался, что она бросила в воду. Так оно и было. Когда мы увидали Викторку снова, фигура ее уже изменилась. Мать и все близкие ужаснулись, но ничего не поделаешь... Не ведала она, что творит! Мало-помалу Викторка привыкла подходить к нашему дому, чаще всего являлась она, когда донимал ее голод. Но и тогда, как и нынче — придет, остановится, как истукан, у дверей и молчит. Жена моя — тогда она была еще в девушках — тотчас выносила ей чего-нибудь поесть; Викторка, ни слова не говоря, брала кусок и убегала в лес. Бывает, повстречаюсь я с ней в лесу и дам хлеба, она возьмет, но чуть попробую заговорить — и не дотронется, тотчас убежит. Очень любит Викторка цветы; если нет у нее в руках букетика, значит, заткнут за пояс. Как увидит ребенка или встретит кого — тотчас все цветы раздаст. Понимает она, что делает, нет ли—как знать?.. Хотел бы я догадаться, что творится в ее помутившейся головушке, но кто же это объяснит, не сама же она?..
В день свадьбы Марженки и Тоника, когда они поехали на Червеную гору венчаться, прибежала Викторка домой — кто его знает, то ли случайно, то ли услыхала что. В руках у нее были цветы: зашла она в калитку и давай разбрасывать их по двору. Мать залилась слезами, вынесла ей пирогов, снеди всякой, а Викторка отвернулась — и опять в лес.
Все это сильно мучило отца: очень он любил Викторку. На третий год отец умер. Помню, только пошел я в деревню, бегут ко мне Марженка с мужем, спрашивают со слезами, не видал ли я Викторку. Хотелось им зазвать ее домой, но не знали, как это сделать. У отца, мол, душа никак не может с телом расстаться, вот все и порешили, что это Викторка ее держит... Пошел я в лес и думаю — если встречу, скажу об отце: может, поймет... А она как раз и сидит под елями. Прохожу я мимо, на нее не смотрю, чтоб не испугать, и говорю будто невзначай: «Викторка, отец твой кончается, надо бы тебе сходить к нему». Не шелохнулась она, будто ничего и не слыхала. Ну, думаю, напрасно старался — и пошел обратно в деревню рассказать, как было дело. Я еще с Марженкой стою у порога, а работник кричит: «Викторка в сад заходит!» — «Тоник, скорей вышли всех соседок из горницы! Спрячьтесь все, чтоб ее не спугнуть!» — крикнула Марженка и пошла в сад.
Немного погодя она вернулась и молча проводила Викторку в горницу. Та играла стеблем белой буквицы и не отрывала от цветка своих прекрасных, хотя и потускневших черных глаз. Марженка вела ее за руку, как слепую. В комнате было тихо. С одной стороны кровати стояла на коленях мать, у ног — единственный сын. Руки старика были сложены на груди, глаза обращены к небу; он еще боролся со смертью. Марженка подвела Викторку к самой постели; умирающий обратил к ней свой взор, и счастливая улыбка пробежала по его устам. Хотел было поднять руку, но не мог. Викторка, верно, подумала, что он чего-то просит, и положила ему на ладонь цветок. Больной еще раз на нее посмотрел, вздохнул — и умер. Дочь принесла ему легкую кончину. Мать запричитала, а Викторка, как услыхала ее протяжный вопль, дико огляделась вокруг и бросилась бежать.
Не знаю, заходила ли она когда-нибудь после этого в родной дом. За пятнадцать лет, что живу в лесу, только один раз слыхал ее голос. И не забуду этого до самой смерти! Спускаюсь я однажды вниз к мосту, по дороге из замка едут слуги с дровами, а лугом, вижу, идет Златоглавый. Это замковый писарь, немец, так его прозвали девчата: не хотелось им запоминать его немецкую фамилию. А волосы у него очень красивые, не особо длинные, золотистые. Шагает себе Златоглавый по лугу, а тепло было, снял картуз, идет с непокрытой головой. Тут откуда ни возьмись, будто с неба свалилась, выскакивает Викторка. Вцепилась ему в волосы и давай дергать и трясти, словно грушу. Немец вопит что есть мочи; лечу я с пригорка вниз, гляжу — Викторка вне себя от гнева, кусает ему руки и кричит, как бешеная: «Наконец-то ты мне попался, гад эдакий, дьявол!.. Растерзаю!.. Куда, сатана, дел моего ребенка?! Отдай мне его!» И так она разъярилась, что уж хрипит и ни словечка разобрать нельзя. Немец ничего не понимает, ошалел от страха. Нам бы с ней не справиться, если б не подоспели господские люди. Они увидали, что дело плохо, и прибежали на луг; только все вместе смогли мы вырвать из ее рук беднягу писаря. Попытались было мы Викторку связать, да она рванулась изо всех сил, убежала в лес и долго бросала оттуда в нас камнями, ругая на чем свет стоит. Потом несколько дней я ее совсем не видел.
Немец после этого случая захворал и так боялся Викторки, что предпочел уехать из наших мест. Девчата высмеивали его, но ведь лучше от греха подальше, да и то сказать, и без него урожай собираем неплохой. Мы по нем не заскучаем...
— Так вот вам, бабушка, и вся история Викторки. Узнал я ее частью от покойной кузнечихи, частью от Марженки. В чем тут дело было, про то никто не узнает, но, судя по всему, дело-то нехорошее. Тяжкая кара ожидает того, у кого на совести эта загубленная душа.
Итория Викторки. "Бабушка" (Божена Немцова)
Последние два дня я сижу с маленькими детьми, по воле случая, пришлось. Я многое "слажал", я забывал надеть памперс, и поплатился кроватью...Я забывал покормить, но мне напоминали)) Из меня плохой нянь, я знаю, и впору писать книгу "Блондинистый нянь"... Но за одно я детям благодарен:
Мелкую надо днем укладывать, и я не нашел ничего лучшего, чем лежать и читать вслух книгу. Взял с полки любимыю мной в дестве "Бабушку" Божены Немцовой, по сути единственную в моем доме книгу, которая хоть как-то была отнесена к "детской". Читали мы, Дашка давно уснула, а я зачитался....
Вот кусочек, который зацепил:
Кусочек из "Бабушки" - душераздирающая история молодой девушки.
Это законченная история, новелла в повести.
(Лесник рассказывает бабушке и детям)
Мелкую надо днем укладывать, и я не нашел ничего лучшего, чем лежать и читать вслух книгу. Взял с полки любимыю мной в дестве "Бабушку" Божены Немцовой, по сути единственную в моем доме книгу, которая хоть как-то была отнесена к "детской". Читали мы, Дашка давно уснула, а я зачитался....
Вот кусочек, который зацепил:
Кусочек из "Бабушки" - душераздирающая история молодой девушки.
Это законченная история, новелла в повести.
(Лесник рассказывает бабушке и детям)